Агония
I
Глаза, уставшие в бессонную ночь, медленно открылись. Небо. Серое, грязное небо, холодное, убогое, но огромное. Кое – где виднелись голубые проплешины, сквозь них лился мутно-желтый свет, очень тусклый, очень неприятный. Глаза закрылись и открылись вновь. Они смотрели куда-то глубоко, слезились. Где-то там, за этим гадким небом, за голубой плешью, за желтой мутью были звезды. Они будут видны ночью. Маленькие осколки льда, не желающие таять. Значит, и там холодно. Льда слишком много, об него легко можно порезаться. Глаза закрылись, сбежала слезинка, оставив на коже прохладный след. Не было интересно смотреть на звезды, глаза смотрели дальше, смотрели туда. Там. Там. Глаза видели, что там тепло: там греет свеча. Какой-то чудак поставил её в бездне небес. Свеча… по погибшей любви…
II
Моя маленькая однокомнатная квартирка, моё кресло, кровать, рабочий стол – больше мне ничего не надо, отстаньте от меня, не трогайте, прошу. Я живу в своём маленьком мире, живу, никого не тревожа, не обращая на себя внимания. Зачем я нужен вам, зачем?
Вы хотите знать обо мне всё, чтобы сплетничать со знанием дела, но этого я вам позволить не могу. Я знаю о себе слишком много, и это знание для меня свято; для вас же это будет хороший повод посмеяться; я не люблю, когда смеются над святым. К тому же я уже сделал ошибку – я пытался поделиться этим святым с вами, вы же над этим просто надругались, теперь ещё и смеяться? Нет, слишком много счастья для вас, и, скорей всего, это меня убьет. Не трогайте, мне нужно очень мало, и хватит ворчать, что у вас благое намеренье вернуть меня к той моей прежней жизни, до того, как мне перерезали глотку… И уж совсем не должна говорить мне это Ты: от твоих рук я пострадал немало. Тебе нравилось смотреть на меня, когда я вымаливал поцелуй, когда я, как мальчишка, признавался в любви, расплескивая душу. Представление окончилось. Не то, чтобы надоело лично мне, просто сосуд моей души исчерпал запасы нежности, столько я пролил этой гадости. Не гадости?! Это лишь для вас «не гадость», а для меня… Изо дня в день с момента осознания того, что я есть, моя нежность, моя душа меня убивали, душили, издевались. Я бы выкинул этот хлам раньше, но не мог, жалел; теперь хлам себя исчерпал. Ура.
Оставьте меня, я хочу остаться один. Я пытался быть как все и не смог, теперь сижу и горжусь, что я особенный. Горжусь, что не могу находиться в вашей шумной толпе, в которой каждый выпячивает своё дешевое «Я»; «Я не в стаде! Смотрите, какая я личность! Ого-го!» Ого-го, черт, какая дешевка! Мо-ло-дчи-на!
Оставьте меня, вы уже достали. Хватит делать из себя людей в моих глазах. Более того, чтобы уж совсем вас успокоить, я вам скажу, что вы все действительно люди: руки сбоку, ноги снизу. Вопрос в другом: какие вы люди? Ваши гордые рожи пытаются сказать, что люди-то вы – дай Бог каждому. Кланяюсь в ножки, о дешевые боги с душой пошлой шлюхи. С одной душой на всех.
Отстаньте. Это единственное, о чём я вас прошу. Сейчас я выйду из дома, пойду по улице. Не лезьте. Я делаю всё, чтобы вас хоть чуть-чуть успокоить. Я смеюсь (гы-гы-гы), шучу, улыбаюсь. Чего ещё? Не отвечайте, в любом случае большего вы не получите, слишком много.
Отстаньте от меня. Быдло!
III
Как сладка мне агония… Нет ничего лучше осознания, что вскоре всё закончится…
Опухшими от действительности глазами смотрю на этот мир и всё больше отдаюсь своей сладкой мысли: как сладка мне моя агония! Сначала я её боялся настолько, что рьяно уверял и себя, и всех вокруг, что я пока существую в полном смысле этого слова, но, словно раковые клетки, моя агония росла и крепчала, пока не охватила и мою душу. И тут я понял: с моей агонией существовать так легко, так просто, потому что вскоре не придется существовать.
Как страшно… Я больше не могу находиться в этом мире… Я стал бояться быть в нем, он слишком болен. Он хватает тебя за искалеченное сознанье, ты начинаешь задыхаться, перестаешь что либо понимать, хочешь лишь вздохнуть свободно. Но твоё сознанье, уже не может существовать самостоятельно, теперь оно в системе болезни, часть её аргонизма,
Выхода нет… Видимо, моё сознанье недолго, но боролось с ней, теперь, после неудачной попытки спастись, меня жрет клаустрофобия… Мне стало невыносимо в ограниченном пространстве мира, очень мало места, невероятно давит со всех сторон, даже это грязное, протухшее от старости небо. Выпустите меня!.. Глаза ищут точку опоры, то, на чем я бы мог задержать внимание, немного отвлечься. Я вижу угол моей комнаты. Но он меня уже не спасет. Когда-то, когда я был ещё ребенком, я сидел в этом углу, поджав под себя ноги, и смотрел на свои же слезы, капающие в маленькую детскую ладошку. Теперь этот угол меня не утешит. Меня уже ничто не утешит. Только моя агония, которая спасет меня ото всего и ото всех. В глубине души сознание, которое ещё совсем недавно было моим, всё ещё пытается вырваться из лап этого мира, но моя агония истребит последний очаг уже чужого огня и уничтожит моё тело своим сладким присутствием.
IV
Огромная толпа неслась куда-то, опустив головы, бурча себе под нос свои пустые мысли вслух.
Он стоял и смотрел на цветок, уроненный неосторожной рукой в лужу. «Не стойте на пути!» - крикнул кто-то пресным голосом. «Но вы всегда ведь стояли на моём пути, на пути моего сознания, которое затем искалечили и убили… Я ведь не роптал…» Раздался чей-то смешок. «Дурак!»
Его глаза опустились на уроненный неосторожной рукой в лужу цветок…
V
…Нет, всё это может закончиться только смертью, не иначе. Надежда на спасение тает, словно снег: вялый, почерневший, жалкий. Если быть более точным, то надежды просто нет, есть глупая мечта, что когда-то всё изменится к лучшему, что вот-вот тело излечится, что вот-вот – и человек вновь вернется к жизни, вырвавшись из своего мира полумертвого бытия, где сильно болит в груди, где в висках стучит, ритмом пульсирующей больной крови давая понять: будущего нет… нет… нет… Будущего нет. В мозг навечно ворвалась эта фраза, и, как бы ни хотелось верить в обратное, сознание упорно противится; такова природа человека: ничего нового. Лучше пусть всё будет так, как есть, чем так, как не должно быть. Будущего нет. Всё так, как есть. Ничего нового. И если наивно пытаться всё это исправить, то с тобой поквитаются, тебе отомстят, и ты тогда поймешь, что исправить что-либо невозможно, даже небо будет противиться тебе, и пульсирование в висках достигнет такой силы, что будет лишь одно желание – умереть…
VI
…Кому-то легко говорить о смерти, кому-то легко видеть её, кому-то – самому убивать, но есть в этом мире люди, которым необычайно легко быть мертвыми. В смерти есть какая-то своя особая прелесть, своя гармония. Тело нежит приятный холодок, сами собой исчезают все проблемы. Она спасает, не дает воспрянуть к жизни, чтобы вновь желать умереть. Вкусив раз этого мира, уже не хочется ничего большего. Смерть дает возможность понять, посмотреть новыми глазами на всё своё прошлое. И уже никто не решается покинуть смерть, никто, даже те, кто так любил жизнь; им просто не дали выбор, не показали более совершенное и прекрасное; но все когда-нибудь попадают в этот рай…
